Убийственное лето - Страница 34

Мой первый ребенок, тоже девочка, умерла через несколько часов после родов. Она прожила только день, лежа рядом со мной, затем перестала дышать и умерла. Она была семимесячная. В больнице ее бы выходили, но тут… Мне было грустно, конечно, но я чувствовала себя освобожденной от ответственности. Возможно, именно за это Бог покарал меня и за счастье иметь спустя десять лет маленькую Элиану потребовал дорогую плату. Я ее тоже носила меньше восьми месяцев, она весила пять фунтов, но уже истошно орала при родах. Роды принимал доктор Конт, он смеялся: «Милая дамочка, дети, родившиеся в июле, самые горластые и самые непослушные. А уж эта будет вам вечно отравлять жизнь».

Габриель не хотел ребенка от другого. Он говорил: «Выкинь его. Поговори с доктором. Объясни ему». Я пошла в город к доктору Конту. Это было в феврале 1956 года. Он опустил голову и сказал: «Не могу. Я никогда не делал абортов. Это противно закону жизни». Я была рада. Я уважала его и себя. Сказала Габриелю: «Доктор говорит, что это плохо, и я тоже так считаю». Тот возразил: «Это сделает акушерка». Мы сидели за столом друг против друга, на мне была моя американская шинель и толстый шарф. Я только что пришла с автобуса. «Нет, – сказала я. – Я хочу ребенка. Я не знаю, чей он, но мне все равно. Если желаешь, я вернусь на родину». Он не ответил и весь этот день, и следующий не разговаривал со мной. Затем поехал в Пюже-Тенье посоветоваться с сестрой. Вернувшись, он сказал: «Как тебе угодно. Но я никогда не признаю этого ребенка. Ни за что». Я кивнула. Я как раз стирала и даже не обернулась.

Когда родилась моя дочь, Габриель отправился в мэрию Аррама за документами. Немного спустя он вернулся очень бледный, выпил два стакана вина и крикнул из большой комнаты: «Я сцепился с мэром. Тебе надо самой его повидать». Я много раз говорила, что мне лучше рожать в больнице. Мы бы тогда заявили о ребенке там, где нас никто не знает. Но он не пожелал. Даже больница казалась ему слишком большим расходом. На третий день какой-то лесоруб по просьбе мэра заехал за мной на грузовичке. И пока отсутствовала, я очень боялась, что Габриель сделает что-нибудь нехорошее моей дочери.

Мэр мсье Рокка был добрым человеком. Благодаря ему я и получила спустя два года французское гражданство. «Девинь, – сказал он, – не желает признать отцовство. Я хочу, чтобы об этом заявили вы». Я ответила: «Девинь не ее отец». Мсье Рокка стал пунцовым. Он не посмел спросить, чей же это ребенок, долго кусал губы, не глядя на меня, и тогда я сказала: «Я не знаю, кто отец». Он опустил голову и записал Элиану в книгу. Я сама назвала имена – Мануэлы, моей матери, и Герды, моей кузины. Сама не знаю, почему я нарекла ее Элианой. Просто это имя мне нравилось. И нравится по-прежнему. Мсье Рокка сказал: «Девинь дрянь». Я возразила: «Нет. Он просто не отец, и все».

Выходя из комнатки мэрии, я, не смея взглянуть на него, сказала: «Мсье Рокка, мне бы очень не хотелось, чтобы обо всем этом узнали люди». Он только покачал головой и ответил: «Вы устали. Возвращайтесь домой и не беспокойтесь. Я ведь кое-что понимаю». И никогда никому не говорил о том, что записал в книгу. Он ушел на пенсию еще до затопления Аррама и живет в Ницце. Однажды под Новый год я послала ему поздравление. Купила красивую открытку и послала – потому, наверно, что мне некого было поздравить с Новым годом. Адреса его я не знала и написала: «Мсье Рокка, бывшему мэру Аррама, Ницца». Не знаю, получил он открытку или нет.

4

В детском саду она была Элианой Девинь, в школе в Брюске – тоже. Она бы никогда ничего не узнала, если бы мы не поехали в Гренобль. Ее уже лечили в ближнем городке от близорукости, но от очков у нее начиналась мигрень, и Габриель, чуть выпьет, обзывал ее «четырехглазой». Не со злости, ведь моя дочь постепенно заполнила всю его жизнь. Вот только выпив, он впадал в невероятную тоску, и было трудно понять, шутит ли он над малышкой или ненавидит ее за то, что так любит.

Даже присущая ему скупость не касалась ее. Уже двух-трех лет от роду она все время ходила за ним по пятам, повторяя: «Мой папуля», – и тот ни разу ни в чем не отказал ей. Возвращаясь домой, он вытаскивал из карманов куртки то, что она просила, – сначала игрушки, а потом и серебряное сердечко, которое до сих пор у нее.

Она была ласковым и послушным ребенком, но богом для нее был ее папа. Когда он хвалился ей, как пересек всю Германию, она, сидя у него на коленях, восхищенно смотрела на него голубыми глазами. В этих случаях ужин мог затянуться на два часа. Я говорила: «Пора спать, завтра рано вставать». Она приказывала мне молчать: «А ты дай мне поговорить с папой». Он смеялся и, крепко обнимая, целовал ее, чувствуя себя сильным. Даже мне, хорошо его знавшей, казалось тогда, что он сильный, мужественный и лучше, чем я о нем думаю. В младших классах она очень гордилась, что он смотритель и что ее однокашники смолкают при нем. Она очень им гордилась.

Однажды Габриель сказал мне: «Я узнавал насчет глаз малышки. Ее надо отвезти в Гренобль». Так она и узнала, что ее фамилия Вик. Окулист выписал ей рецепт на имя Элианы Вик. Моя дочь ничего не сказала. Просто взяла листок раньше меня и побледнела.

Мы отправились пообедать в ресторан при гренобльском парке, и она спросила: «Почему у меня не папина фамилия?». Рядом с ней сидела овчарка, которую она кормила под столом мясом. Габриель ответил: «Это все из-за войны. Я объясню тебе потом». Перехватив взгляд дочери, я поняла, что в наказание за грехи Бог начинает посылать мне новые испытания. Она быстро подсчитала и возразила: «Когда я родилась, война давно кончилась». Мы продолжали обедать, но Габриель расстроился и напустился на официанта из-за счета. Элиана молчала. Не зная ее, можно было подумать, что она занята лишь овчаркой. Габриель повторил: «Я тебе объясню». Она поглядела на него и кивнула головой в знак согласия. Она очень хотела ему верить. Габриель сказал: «Пошли. А то опоздаем на поезд».